Орфография - Страница 122

122

Около девяти уже обозначился первый враг народа — грамотный татарин Ногай, зажиточный крестьянин из-под Алушты, считавший, что в совет, который будет управлять Гурзуфом, надо ради справедливости ввести хоть одного русского. Татарин Керим, пьяный в доску, в ответ заорал, что русские всех споят, — и Ногая, за подрыв национального духа, препроводили в бывший гурзуфский участок, где еще недавно сидел Ять. Следующий спор разгорелся из-за того, какой государственный строй следует установить в Гурзуфе: Керим настаивал на монархии, Селим — на республике с выборной властью; естественно, формулировалось все несколько иначе, поскольку слов «монархия» и «республика» никто из вожаков татарских отрядов не знал. Парадокс, однако, заключался в том, что республиканец Селим предлагал решить вопрос монархически, то есть послушаться его, Селима, — а монархист Керим требовал решения республиканского, то есть желал опросить присутствующих на предмет выявления большинства. Присутствующие имели свое мнение и предложили Кериму схватиться с Селимом; победил Селим, поскольку Керим не слишком твердо стоял на ногах. Сторонники монархии покинули зал заседаний и разлеглись на втором этаже.

Следующим обсуждался вопрос о захвате русских домов. Честный татарин Марат, в прошлом мясник, заявил, что грабежи во время установления правильного строя — это удел русских, а они, татары, всегда были известны своей честностью; Марата немного побили и легли спать. Утром, проснувшись с головной болью, наиболее авторитетные татары обнаружили, что ни один из главных вопросов государственного устройства не решен, а государственная деятельность сводится покуда к аресту Ногая. Ногаю отправили миску плова и бутыль домашнего вина, а сами приступили к решению главного вопроса — о письменности; Керим настаивал на русской грамоте, поскольку немного ее знал, Селим предлагал латиницу, поскольку собирался торговать с Европой, а Марат предложил писать по-арабски, так как рядом Турция и торговать в основном все равно придется с ней, а кроме того, так завещал пророк. Вопрос о письменности вызвал самые бурные споры — грамотных среди крымских татар почти не было, а потому собственное мнение об орфографии имел каждый. Все это время каждые три часа Маринелли добросовестно пел суры с балкончика. Русские с изумлением наблюдали за междоусобной дракой доселе кротких и мирных татар. В здании управы не осталось ни одного целого стекла, из комнат постоянно доносилось грозное «шайтан!», и к восьмому часу вечера старшины татарских отрядов заснули беспокойным сном лидеров национальной автономии.

В это самое время молодой рыбак Бурлак с товарищами подошли к управе, около которой несла стражу очередная смена русского караула, и быстро этот караул уложили внезапными и сильными ударами в живот (Бурлак для верности еще и оглушил каждого здоровым пинком по башке). После этого половина рыбаков поднялись на второй и третий этажи, где аккуратно повязали спящее руководство гурзуфской республики. Прочие рыбаки и способное к драке русское население под водительством Бурлака тихо двинулись в верхнюю часть Гурзуфа, где лепились к горе татарские жилища. На щекастом лице Бурлака играла детская улыбка. Погром был краток и убедителен: пришлые татары разбежались кто куда, а коренное население раскаялось и долго еще не понимало, что это на него нашло, финал гурзуфской национальной автономии был отмечен дружной попойкой на берегу. Связанные старейшины скрежетали на втором этаже управы. В карауле стояли темный, хищного вида бродяга и белокурый рыбак — те самые, которые несли стражу еще накануне. Этой службой им предложено было загладить коллаборационизм. За каждого из связанных они отвечали головами.

— Так-то, брат, — вздыхал белокурый.

— Рот закрой, — шипел темный.

Снов в эту ночь не было. Не было и близости. Ять устал: все ночи для любви и споров, а субботняя — Гипносу, богу твоему. Эллинизм в иудейской редакции. Он заснул, едва коснувшись головой подушки; Таня выстирала его белье и тоже легла.

— Здесь пора наводить порядок, — мрачно сказал дуканщик, когда в пятом часу утра в дукане остался один Зуев. — Торговли нэт, гостей нэт. Скоро сезон, никто не приедет. Как жить будем? Есть адын человек, который может навести порядок. Я его знаю, я его приведу.

24

Как и следовало ожидать, наведение порядка по плану Кавалеридзе началось с того, что пришли за Пастилаки.

Ять по обыкновению встречал утро в кофейне у грека. Было двадцать пятое марта, воздух уже потеплел, миндаль отцвел, зато распустились маленькие белые цветочки, очень душистые — грек называл их снежниками. Сам Пастилаки дремал на стуле, выставив его на солнышко. На нем была все та же лоскутная фуфайка, во рту торчала погасшая носогрейка, а Керим все так же играл сам с собою в нарды, словно и не было никакого татарского правления. Ять пил свой кофе, прихлебывал ледяную чистую воду, читал книжку из библиотеки Зуева и ждал, пока придет Таня: ей захотелось прибраться у Зуева в благодарность за прибежище, и Ять не возражал. Таня зашла за ним вместе с Маринелли, намеренным искупаться. «Я совершенно не чувствую холода, полнота имеет свои преимущества». Ять встал, захлопнул книжку, радостно потянулся и, кивнув дремлющему греку, посмотрел в светло-голубую, сияющую даль. Все было хрустально и обещало волшебный день.

Они отправились в сторону диких пляжей, туда, где на кончике мыса — белый на белесом — еле виднелся гурзуфский маяк.

Словно только того и дожидаясь, им навстречу по набережной в сторону кофейни вихляющей походкой — руки в карманы — двинулась давешняя парочка: темный бродяга, словно выдуманный Хламидой для раннего романтического рассказа, и его светловолосый спутник. Ять хорошо их запомнил — три дня назад они охраняли захваченную татарами управу. Темный нехорошо посмотрел на Таню. Разминулись. Ять с облегчением вздохнул. Между тем двое дошли до кофейни и приблизились к дремлющему Пастилаки.

122