Орфография - Страница 154

К оглавлению

154

«Плачет птица об одном крыле,

Плачет погорелец на золе,

Плачет мать над люлькою пустой,

Плачет крепкий камень под пятой».

Арсений Тарковский

Собака собаку ешь, а последнюю черт съест.

Пословица

«У него все герои гибнут — потому что невесомы и умеют только гибнуть».

Юрий Тынянов
1

Опера есть самое бесполезное музыкальное действо, торжество чистой условности. Вот увертюра, в ней слышатся отзвуки будущей бури, в ней лес шумит и ветер воет, а молодой герой в виде своего будущего лейтмотива знай себе резвится на лужайке, ничего не желая предчувствовать. Но все грозней и грозней порывы, ветра, все слышней и отчетливей поступь рока — и когда откроется занавес, ясный утренний свет никого уже не обманет.

Перед нами площадь в Севилье, а не то в Гранаде. Вот молодой пастух, кичащийся своей силою; он выделывает ножками так и так, распевая о прелестях юной удали и отваги. Молодой пастух влюблен в озорную прелестницу, здесь же и прелестница со своей ариэткой. Общее ликование. Тут едет граф сиятельный, знак восклицательный. Он обращает внимание на юное лирическое сопрано, похищает его и запирает в ужасном черном замке. Юный пастух в смятении. Он бегает по сцене и напрягает свой драматический тенор. Духовые и ударные, час настал! Силуэт черного замка виднеется на заднике, на фоне темно-зеленого неба, из которого проклевывается носик зачаточной молнии. Все было бы вовсе ужасно, кабы не обязательный комический персонаж, отвлекающий зрительское внимание от поступи рока. Он ловкач, хитрец, мастер на все руки, беззлобный оборотень, сельский шут, он тоже влюблен, но счастливо, — ибо цельные, светлые люди всегда любят счастливо: его зовут Аристид, ее — Алкмена, они вечно ссорятся, а потом целуются, ссорятся — и опять целуются; дуэтами их хорошая опера прослоена, как пражский сыр — ветчиной. Сыр — ветчина, сыр — ветчина, сыр — ветчина-а-а! Смета-а-ана!

Как вкусно, как жирно все, связанное с оперой. Сейчас будет антракт, взбитые сливки, возможность обежать весь театр, от самой сцены до самого верха, и вволю попрятаться за красными плюшевыми портьерами. Как все избыточно — золото, пурпур, бархат, плюш; какие тяжелые имперские складки! В них можно затаиться и переждать любые бури; пыльно, а сладко! Но бьет третий звонок, и центральное второе действие захватывает нас с первой ноты.

Молодой пастух поднимает народное восстание. Для автора, творившего в мрачную эпоху да еще в условиях жесточайшей цензуры, это был только повод представить зрителю несколько блестящих оркестровых номеров с народными песнями, танцами и площадными шуточками; либреттист позднейших времен, эпохи расцвета стиля неовампир, раскопал в авторском архиве несколько мощных хоров, содержащих проклятия угнетателям. Бывший акмеист, трижды в год ритуально, отрекающийся от заблуждений молодости, дрожа за чудом сохраненную ему жизнь, затаясь в одной из имперских складок, поспешно кропает для них русский текст, пронизанный ненавистью к угнетателям: эй, режь, ешь, жри, жги, рви, дуй, плюй, взвей, взбей, рушь, жарь, — добрая половина второго действия занята подготовкой к народному восстанию, словно начать его никак невозможно без получаса яростных плясок, призванных взвинтить сознание масс до нужного градуса. Тут же являются несколько вождей, плавно сменяющих друг друга: один предлагает отложить поход до лучших времен, другой вообще не советует связываться с графом, потому что не стоит глупая баба наших жизней; третий предлагает позвать на помощь ужасных лесных разбойников, которые, случившись тут же, исполняют арию с танцами. Трудно сквозному действию удержать на себе весь этот концерт: мясо вставных номеров тяжело виснет на тоненьких ребрах фабулы. Но тут, руководствуясь безошибочным классовым инстинктом, вступает молодой пастух — и графа идут жечь, жрать, рвать, отказавшись от помощи сомнительных в этическом отношении разбойников.

Акт второй, картина третья: буря в разгаре, замковый ров полон водой, однако отважные освободители вплавь подбираются к черным скользким стенам. Дуй, ветер, дуй! Плюй, ливень, плюй! Режь, пастух, рушь! Замковая охрана по воле либреттиста переходит на сторону восставших. Черные чары рассеиваются. Грохот ударных. Занавес. Но это еще не конец? Нет, не конец.

Как описать это странное смятение перед третьим актом? Все мы как будто знаем, чего от него ждать, — триумф над злом, единение влюбленных, народный дивертисмент в декорациях первой картины, — но все уже как-то не то и не так, и не радуют взбитые сливки, и в красных портьерах все больше пыли, все меньше плюшевости… Опера не была бы оперой без метафизического прорыва, без того, чтобы теза и антитеза первого и второго действий не увели нас в итоге бесконечно далеко от первоначального замысла. Не зря же эти грозовые порывы духовых, ритмическая поступь струнных, дробный грохот ударных — грохот будущего обвала! Сейчас будет что-то куда более страшное, чем борьба добра со злом, ибо добро и зло давно уравнялись в правах и нечто третье мерцает со сцены.

Что же он думал? Неужели он думал, что она и впрямь будет его? Или кто-нибудь может похитить женщину без ее воли? Нет, она давно и страстно жаждала похищения. Зачем ты пришел, глупый пастух, зачем ты разрушил чары? Это лучшая ария во всей опере. Даже несчастный акмеист дрожащими руками подневольного прелагателя не сумел загубить первозданной мощи текста, а уж музыка, музыка, стон поруганной и тоскующей души! Прочь, прочь, пастух, со своим народным восстанием! Когда, в какой опере народное восстание могло что-нибудь решить?! Прочь, прочь, пастух! Ах так?! Режь, ешь, жги, рушь — я ведь тоже не прежний-аркадский пастушок, я штурмом брал замок, убил графа, и я не из тех, кто сносит оскорбления. Умри.

154