Орфография - Страница 193

193

— Выхожу… один я-, на доро-о-огу! —

высоким, ломким голосом выводил бледный юноша лет шестнадцати, терзая гитару с огромным коричневым бантом.

Под луной… кремнистый путь блестит!
Ночь тиха, пустыня внемлет Бо-о-огу,
И звезда… с звездою говорит!
Выхожу я в путь, открытый взорам, —

басом отвечал ему верзила, в котором Ять издали узнал Чашкина.

Ветер гнет упругие кусты.
Битый камень лег по косого-о-орам,
Желтой глины скудные пласты!
— Вот иду-у я по большой доро-оге, —

подхватил эстафету художник Назарьян, обладатель хриплого баритона, с которым только и было выходить на большую дорогу.

— В тихом свете гаснущего дня! —

радостно поддержал хор.

— Тяжело мне, замирают но-оги!
Ангел мой, ты видишь ли меня?!
Я и сам ведь не такой, не пре-ежний,
Недоступный, гордый, чистый, злой.
Я смотрю мрачней и безнаде-е-ежней
На простой! И скучный! Путь земно-о-ой!
Акоповские цыганки затрясли плечами.
Буду ждать — в погоду, в непого-о-оду!
Не дождусь — с баштана разочтусь! —
мрачно подвела итог Лика Гликберг.
— Выйду к морю, брошу перстень в воду
И косою черной удавлюсь! —

грянула вся команда Стечина. Сам он, автор центона, скромно шел позади.

Барцев хохотал. Стечин торжественно преподнес скульптурную группу — последний шедевр Назарьяна, раскрашенная глина: тоненькая Ашхарумова под руку с Бариевым, исполненным в виде шара с бородой и носом-бульбочкой. Назарьяна хотели качать, Барцев долго тискал его в объятиях. Настал черед подношений: все они были скромны и почти жалки. Алексеев извлек из своих запасов прижизненного Фета, Горбунов преподнес чернильницу «для будущих трудов», Прошляков приволок «Подарок молодым хозяйкам» — для чтения вслух в обеденное время; на некоторое время церемония дарения прервалась — все наперебой зачитывали рецепты: «Господа, вообразите, седло дикой козы с каперсами, под соусом из базилика… Мне, мне козы! Суп из спаржи с добавлением сливок… Отжимки отдать людям. Мы люди, Прошляков, отдавай отжимки! Господа, кто ел когда-нибудь суфле из омара? Барцев, я буду брать у вас эту книгу раз в неделю для праздничного обеда!»

— Удивительно милая молодежь, — тихо и умиленно сказал Комаров-Пемза, подойдя к Ятю. — Эти не пропали: они умеют веселиться, умеют сделать себе праздник из ничего…

— Да, да! — горячо закивал Ять. — А из ваших будет кто-нибудь?

— Если родители выпустят, — вздохнул Пемза. — Поздно, патрули… Но они сказали, что все равно вырвутся.

И точно — в разгар парада приношений прибежал, запыхавшись, Коля Соловцов, а следом за ним и небольшая компания во главе с Игорем и Верой Головиными. Они принесли кукол, наряженных женихом и невестой. Куклы были фарфоровые, с волосами и закрывающимися глазами. Последней, уже в двенадцатом часу, появилась Зайка — маленькая, встрепанная, растерянно хлопающая глазами: «Ой, я совсем, совсем опоздала? Машенька, милая, поздравляю! Поздравляю, Паша! — Она мокро поцеловала обоих в щеки. — Все боялась, не успею. Вот!» — и развернула только что довязанную кофточку белой козьей шерсти, сберегаемой в семье еще с четырнадцатого года, когда вечно хворавшую Зайку возили на Кавказ. Там и купили эту шерсть, но никто в семье вязать не умел — выучилась в последний год одна Зайка; она всерьез надеялась этим зарабатывать. Барцев поднял ее на руки и закружил.

— Паша, — тихо спросила она, когда рыжий богатырь бережно поставил ее наземлю, — а Кораблик не пришел?

Так ласково могла называть Корабельникова только она.

— Сашка уперся, — сухо ответил Барцев.

— Ой, как же ему сейчас, наверное, одному… Он ведь там, да? И слышит все ваше веселье? На набережной и то слышно. Паш, может, сбегать, позвать его?

— Не надо, Зайка, — очень серьезно попросил Барцев.

— Ну хорошо, хорошо… Она отошла.

Ять все основательней нагружался, чокаясь в основном с Грэмом; Грэм молчал, угрюмо поглядывая то на Барцева с Ащхарумовой, то на компанию Льговского.

— Вам грустно? — спросил Ять.

— Когда Грэму грустно, он уходит сюда, — медленно проговорил тот, указывая себе на лоб длинным желтым пальцем. — Смею вас уверить, там — хорошо. Хорошо, — повторил он еще раз и вдруг с полной кружкой решительно вышел на середину моста. — Я скажу, если позволите, — произнес он пьяным, но твердым голосом, разве, что чуть громче обычного, как говорят с глухими.

— Просим, просим! — тощий секретарь Хламиды несколько раз иронически хлопнул в ладошки.

Грэм смерил его уничтожающим взглядом и заговорил, обращаясь исключительно к новобрачным.

— Все мы помним, — хрипло сказал он, — как Бог, создав мир, нашел, что это хорошо. Часто мы задаем себе вопрос — что нашел он хорошего? Мы судим его творения с решительностью муравья, попавшего в театр: зачем все это? Но иногда мы чувствуем, что Божий мир хорош; это слово произносим мы редко, но раз уж сам Бог начал с него — повторим его сегодня. Да, здесь хорошо, и нужно мужество, чтобы вспоминать об этом. Я хочу выпить за ваше хорошо — и за то, чтобы вы и тогда помнили его, когда по ошибке или слабости готовы будете согласиться с трусами. Он осушил алюминиевую кружку и под дружные хлопки вернулся к Ятю.

— Позвольте и мне вручить мой скромный дар! — выкрикнул Ять, подражая тону балаганного зазывалы. Он подбежал к Барцеву и Ашхарумовой, развернул сверток и высоко поднял в вытянутой руке альмекскую флейту. — Господа и товарищи, дорогие друзья по искусству и бесполезности, обратите ваше высокое внимание на этот удивительный предмет! Он остался от древней цивилизации, все наследие которой состоит из нескольких крымских легенд и вещей таинственного назначения. Это предмет в высшей степени символический — альмекская флейта; состоит она из двух частей, и те, в чьих руках находятся эти части, должны всегда быть вместе. Надеюсь, вы исполните этот завет и не дадите погибнуть миру — да, да, ибо все наши неприятности от того только и произошли, что флейта была разъединена! От этого и мы все перессорились, и Россия вон, видите, никак сама с собою не разберется. Все засмеялись.

193