Орфография - Страница 55

— К вам, Александр Владимирович, — сказала бледная секретарша.

— Борисоглебский, — назвался старик за ее спиной.

— Борисоглебский?! — воскликнул чернявый молодой человек, вальяжно сидевший в кресле у комиссарского стола. — Вы здесь, вы не в Ростове?

Он вскочил и подбежал к новому гостю.

— Я давно здесь, — пробурчал старик. — Мне нужно видеть комиссара.

— Это я, — произнес приятный, но легкомысленный с виду мужчина лет сорока. — Я получил ваше письмо, товарищ Борисоглебский, и сожалею, что не мог вас принять сразу. Всю эту бюрократию искореним, дайте время. Прошу вас.

— Да вы знаете, кто это?! — радостно воскликнул чернявый. — Воистину — на ловца и зверь! Это же автор «Орфографии будущего», он первый высказал эту мысль!

— Вот видите, — еще шире улыбнулся комиссар. — А мы реализовали. Очень, очень рад.

— Это все так, — сказал Борисоглебский. — Однако второстепенно. Я закончил, видите ли, главную книгу свою. В сравнении с нею идея орфографии — частный случай, не стоящий внимания. Я полагал бы нужным эту книгу издать, и если мне за отмену орфографии причитается какой-то гонорар или вознаграждение, я не знаю, что у вас принято, — я просил бы мне ее выдать, эту сумму, потому что я издержался. Да, издержался. И я просил бы издать. Рукопись со мной.

— Вы где остановились? — учтиво спросил комиссар.

— Я живу в гостинице у Финляндского, в «Атласе»…

— И прекрасно! — повторял поклонник, представившийся Льговским. — Вы нам как нельзя кстати, как нельзя… Вы, Федоров и Мельников — отцы новой философии. Вы читали Федорова?

— Федоров — сумасшедший, — буркнул Борисоглебский. — Воскрешать покойников, заселять звезды… Есть еще один сумасшедший в Калуге, он тоже все про заселение звезд…

— Кто? Я не знаю, — заинтересовался Льговский. — Фамилию не помните?

— Да вот еще, буду я помнить всякую чушь. Комиссар вежливо рассмеялся.

— Ну, ничего. Перебирайтесь к нам. У нас футуристическая коммуна. Новая власть помещение дала, на Крестовском. Только что, на ваших глазах, окончательно решили вопрос. Ну, это знак, Александр Владимирович. Я говорил — случайным такое совпадение быть не может. Напомните мне ваше отчество, — обратился он к Борисоглебскому.

— Константинович, — мрачно ответил тот. Ему не нравилась вся эта суета, многословие — солидности не было. Свистульки, ничего не поймут. Для этих ли он тратил жизнь?

— Григорий Константинович тоже будет с нами. До завтра, до открытия, я его поселю у себя, а завтра переедем. Очень прошу вас быть.

— Буду, конечно, буду! — улыбался Александр Владимирович.

— Вам бы сразу с этого начать, — уже серьезнее сказал Льговский. — С футуристов. Вы свое сделали, теперь мы сделаем свое. Ну, спасибо, ждем завтра в шесть. Прошу, Григорий Константинович, — идемте ко мне, там обо всем и поговорим.

— Но рукопись, — не очень уверенно обратился Борисоглебский к комиссару.

— Завтра все и решим, — кивнул комиссар. «Свистульки, свистульки, — думал Борисоглебский, спускаясь по лестнице. — Черт знает что».

— Лучшего момента, чем сейчас, не найти, — обернувшись к нему, полушепотом сказал Льговский, спускавшийся впереди. — Вы понимаете, что пришло наше время? Сумасшедший, подумал Борисоглебский.

30

Крестовский остров, второй по величине среди невских островов, получил свое прозвание благодаря двум аллеям, крест-накрест его пересекавшим, и с начала века был особенно любим дачниками. Это был уж не город, а пригород — сырая, цветущая дачная местность, усаженная соснами и разгороженная на аккуратные наделы. Дачи тут были небогатые, двухэтажные, уютные; близ моста, соединявшего Елагин остров с Крестовским, выстроил себе летнюю резиденцию видный распутинец, чуть ли не правая рука всесильного самозванца, Алексей Прилукин.

Прилукин был личность известная, уважаемая и дружно ненавидимая. Его слова было довольно, чтобы погубить или вознести. Он любил поиграть в мецената, собирал у себя в летнем дворце изысканную публику, щедро угощал и сообщал на ушко сенсационные, большею частью выдуманные детали дворцового быта. Чего ради устраивает он свои сборища — не понимал никто, да Прилукин и сам не знал хорошенько. Может, желал добиться признания бывших коллег (он сам начинал как поэт, издал сборник «Вечерняя нега»), может, уставал от общества Тришки и его прихлебал, а всего вероятнее, смотрел на то, как петербургские литераторы уписывают его закуски, и думал, что какой бы дрянью все они его ни считали, а нет такого презрения, которое оказалось бы сильней алчности. Между тем у писателей была своя корысть — их интересовал колоритный, хоть и мелковатый тип, и потому Прилукин перекочевал в добрую дюжину тогдашних скандальных, романов; литераторский цинизм кого хочешь перециничит: ты думаешь, что используешь литератора, ан глядь — он уже использовал тебя.

Сбежал меценат таинственно: когда в семнадцатом ликующая толпа носилась по городу и искала, чего бы погромить, о Прилукине вспомнили почти сразу. Кинулись к нему — дверь заперта; взломали — никого. Между тем все в доме указывало на недавнее хозяйское присутствие, кое-кто из незваных гостей даже видел тень, мелькнувшую в окне… Прилукин, однако, исчез — как сквозь землю провалился. Больше о нем ничего не слышали. Получить наркомовское разрешение на переезд радикально-лояльной части елагинцев в покинутый дворец на Крестовском острове не составило труда. На другой день после раскола Льговский с Барцевым лично перетащили из Елагина дворца три буржуйки, еще шесть прислал комиссар, Барцев собрал дружественную молодежь, и двадцать седьмого января будущие крестовцы с благословения присутствующего тут же Фельдмана зашли в полуразгромленную дачу.